ХХ ВЕК СЕМЬИ МИЛЬШТЕЙН

На фото: Лёва и Ноэми, 1966 год.

Михаил Ринский

ХХ ВЕК СЕМЬИ МИЛЬШТЕЙН

Сила, воля, энергия и сопротивляемость помогли семье с честью пройти через этот тяжёлый ХХ век.

НА РУБЕЖЕ ДВУХ ВЕКОВ
Не часто еврейская Варшава видела такие свадьбы: породнились две семьи купцов первой гильдии. Манас и Хана Гольдфлям выдали свою красавицу дочь Эстер-Рейзл за энергичного, способного Пинхаса, сына уважаемого Иосифа Мильштейна и его жены Хаи.
Сколько добрых пожеланий услышали и молодые, и родители в этот день. «Зол зайн мит мазл!» - «Счастья вам!» - звучало из сотни уст гостей. «Ир зол хабн асах нахат фун им, ир» - «Чтобы вы имели много удовольствия от него, от неё» - желали тем и другим родителям. Действительно, почему бы и нет? Обе семьи были на вершине варшавского еврейского Олимпа. А как они вообще подходили друг другу, эти мехотн - сваты. Оба отца - высокие, с окладистыми бородами. Оба религиозные, любители чтения святых книг. Под стать мужчинам и их жёны, всю себя отдававшие во благо своих семей.
Иосиф Мильштейн - оптовый поставщик леса, в том числе для военного ведомства, владелец крупных складов. И отец десятерых детей! В их большой квартире на Дикой улице было шумно, но строгую маму Хаю дети любили и уважали.
Пинхас был пятым. Способный, любознательный мальчишка, мечтавший о гимназии и скрипке, окончил только хедер: религия не позволяла. Зато от домашнего образования он взял всё, что можно было. Тайком посещал театр. Так что своей молодой жене, окончившей гимназию, много знавшей и читавшей Эстер Пинхас был под стать.
После свадьбы молодые, по предложению родителей невесты, поселились вместе с ними. Пинхас вступил в дело тестя. Манас Гольдфлям занимался оптовой продажей пряжи, большей частью в Германию и Россию. В Варшаве у него были крупные склады. Хана поддерживала солидное реноме семьи, одеваясь элегантно даже при выходе на близлежащий рынок. Мильштейны: Лёва, Эстер Манасовна, Пинхус Иосифович, Ноэми, Геня. Варшава, 1915год.
Всё бы хорошо, но уже приближался 1905 год: свой национальный вопрос пытались решить заносчивые польские ляхи; русский царизм и польский антисемитизм, держа еврейские массы в границах черты оседлости, ограничивали их во всём; проливалась в погромах еврейская кровь. Но к породнившимся купцам это не относилось: они были нужны и имперским, и польским властям. Как говорится, «Ди штуб брэнт ун дэрзейге гэйт» - «Дом горит, а часы идут».
Пинхас быстро стал «правой рукой» тестя, часто выезжая в Германию. Он имел прекрасный представительский вид, одевался по-европейски, ездил на извозчиках, за что тесть называл его мотом. Эстер, владевшая и немецким, и русским, вела деловую переписку обоих.
А между тем в молодой семье одно за другим появлялось на свет пополнение: в 1905 году - первенец Лёва, через год - дочь Геня, а в 1908-м - ещё одна, Ноэми, главная героиня нашего очерка. Затем, после большого перерыва, только в 1915 году родится ещё сын Эля.
Любовь к театру, со временем приобщение к нему детей не мешало Пинхасу и Эстер оставаться религиозными, соблюдающими традиции , тем более, что они продолжали жить в этой среде. Ноэми, вспоминая эти годы, так описывала быт зажиточных еврейских семей, своей и родственников.
В пятницу и накануне праздников женщины накрывали на стол, зажигали две свечи, клали на стол халу и при этом произносили молитву. Субботние и праздничные обеды состояли из пяти - шести блюд, например: фаршмак, фаршированная рыба, бульон с фрикадельками, мясное блюдо и национальные - чолент и кугель, компот.
Чтобы мясо было кошерным, его замачивали, подсаливали, клали на наклонную доску, и кровь стекала с водой. Кур покупали живых, их мог умерщвлять только резник. Ноэми поручали носить кур к резнику, а если при разделке в органах курицы были отклонения, - ещё и к раввину, определявшему возможность её употребления.
По субботам и праздникам ходили в синагогу, где у семьи были абонированные места. Мальчиков разных возрастов, а девочек с 12 лет родители брали с собой.
В Йом Кипур постились, для совершеннолетних никакие ссылки в попытке не поститься не принимались во внимание. В Песах пользовались специальной посудой, которую перед праздником возили обмывать в микве. Приходилось это делать и Ноэми.

ЖЕСТОКИЕ ВОЙНЫ И РЕВОЛЮЦИИ
Первая мировая война застала Эстер с детьми на даче в Отвоцке, под Варшавой. Пинхасу пришлось не без риска перевезти семью в город. Чтобы не потерять семейные активы за границей, Пинхас с семьёй, включая новорождённого Элю и няню, выехал в Минск за две недели до немецкой оккупации Варшавы, в июне 1915 года. Сняли четыре комнаты в шестикомнатной квартире пожилых, доброжелательных Эйдельманов.
Неунывающий, смелый Пинхас занялся новым для себя и ответственным делом: подрядом на строительство местных железных дорог, таких как Минск - Молодечно, Рига - Валк. Такая большая, разносторонняя работа требовала большого штата квалифицированных инженеров и рабочих самых разных специальностей, большого количества материалов, оборудования и инвентаря. Необходимы были согласования с властями и проектировщиками в Москве и Петербурге, вскоре ставшем Петроградом, и Пинхас выезжал в эти столицы.
Большие инвестиции и размах работ и требовали, и позволяли подрядчику иметь автомобиль с шофёром и карету с кучером. Эстер избегала роскошных выездов, личная скромность отличала её. И Пинхас, и жена его помогали бедным. В праздники Мильштейны приглашали гостей - руководящих инженеров с жёнами. Заводили граммофон, со временем заменённый на патефон.
В 1917 году потребовалось переместить контору и базу строительства в Витебск. Купили двухэтажный особняк с садом. На веранде раздвижная крыша позволяла в праздник сукот превращать её в суку. Девочки учились в еврейской гимназии, куда их отвозили на автомобиле. Кроме того, у них была гувернантка. Лёва изучал религиозные книги, с преподавателями дома проходил школьную программу, занимался верховой ездой.
К сожалению, это благополучие вскоре кончилось: в 1918 году новые власти конфисковали всё имущество Пинхаса Мильштейна. Работы были прекращены. Надеясь получить деньги, которые ему задолжало агентство по строительству, переехавшее в Орёл, он решает ехать в этот город. Сняли большую квартиру из двух половин: для себя и для главного инженера конторы Земцова. Однако ни возврата долга, ни тем более заказа на работы Пинхас не дождался и уехал в Москву, вместе с 14-летним Лёвой, искать хоть какую-нибудь работу. Перед отъездом он заказал мастеру корзинку, в углах которой были специальные втулки с деньгами для семьи. Эстер с этой корзинкой не расставалась.
Время было голодное. Хорошо ещё - в школе детям давали кашу. Свирепствовали болезни; переболели и дети Эстер. В зимние месяцы Эстер, в шубке из морского котика, пилила с няней дрова.
Когда к Орлу приблизилась наступавшая армия Деникина, евреи, все кто мог, покинули город. В шестиквартирном доме остались только Эстер с няней и детьми и ещё одна еврейская семья с шестью девочками. Решили всем вместе забаррикадироваться в квартире соседей: один мужчина, три женщины, восемь девочек и пятилетний Эля.
В первый день слышали лишь орудийную канонаду и выстрелы. На второй деникинцы прикладами взломали дверь и ворвались в квартиру. Всех поставили к стене и направили ружья. Женщины на коленях просили пощадить детей. Дети рыдали. К счастью, проходившие мимо два белых офицера, услышав крики и мольбы, зашли и прогнали солдат. Благодарные матери целовали им руки.
Когда стемнело, перебрались в угольный подвал. Задыхались от пыли. Запасы воды и пищи кончились. Младшие дети плакали, и была опасность, что их услышат. Вечером перебрались в сарай, запасшись продуктами и водой из квартиры. Днём на подводе приехала их домработница с двумя солдатами. Через щели в стенах сарая видели, как приехавшие погрузили всё лучшее из квартир.
Как только в городе прекратилась стрельба и стало спокойнее, двенадцатилетнюю Ноэми послали в город поискать хотя бы хлеба. Это ей удалось, и в первую очередь накормили младшего Элю. В городе было неспокойно, назревали погромы.. К счастью, деникинцы продержались всего семь дней.
После их ухода Эстер опознала на рынке что-то из своих вещей, заявила в милицию, и у родителей домработницы кое-что нашли, в том числе в трубе печки - котиковую шубку Эстер.
В Орле Геня успела закончить шестой, а Ноэми - пятый класс. После деникинской недели Пинхас, хотя они с Лёвой ещё не были устроены, как хотелось бы, счёл, что и в Орле жене и детям оставаться небезопасно. И летом 1920 года Эстер с детьми и няней выехали в Москву. Железнодорожные билеты достать было невозможно, и добирались от Орла до Москвы на площадке товарного вагона, заплатив проводнику.
Вместе с ними ехал, шестым на площадке, религиозный еврей по фамилии Калушинер. По три раза в день надевая талит и тфилин, он, напевая и раскачиваясь, молился на площадке вагона. Товарняк двигался к Москве с черепашьей скоростью, не более сотни километров в сутки, останавливаясь и на станциях, и на перегоне. Неделю преодолевали расстояние, которое в обычном случае поезд проезжает за несколько часов. На остановках собирались кучки зрителей поглазеть на невиданный спектакль. С незадачливым Калушинером ещё в Орле приключилась история. Перед приходом деникинцев он заказал сапоги с полыми каблуками, в которые спрятал деньги и драгоценности. Погромщики, ничего не найдя в его доме, уходя, сняли с хозяина сапоги со всем их содержимым.

МОСКВА , ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ ДВАДЦАТОГО ВЕКА
В 1920 году в Москву стекались беженцы из всей бывшей империи, и с жильём было невероятно трудно. Энергичный и предприимчивый Пинхас, в обмен на два небольших мешка муки, получил ордер на две большие смежные комнаты в шестикомнатной квартире бывшего купца, в которой жили ещё три семьи. Дом был расположен в самом центре Москвы, в Большом Златоустинском ( Комсомольском) переулке. В квартире сохранились зеркала, многое из мебели.
Вначале было тяжело: отец работал в организации «Московский кустарь», Лёва - где придётся. Геня помогала матери, Ноэми стояла в очередях за продуктами. Было очень плохо с обувью, и Ноэми плела себе какое-то подобие туфель из шпагата.
В 1922-м Пинхаса арестовали, как бывшего буржуя. Молодой следователь, еврей Ласкин произвёл обыск и ничего не нашёл, но отца увели. Без него семья голодала. И всё-таки Ноэми носила передачи отцу - что придётся. Получала разрешение в ВЧК на Лубянке и шла на Бутырку. Затем Пинхаса перевели в подвал здания у Красных ворот.
Там ему удалось попасть в группу ЗК, ежедневно под конвоем носившую с улицы Кузнецкий мост обед для всех остальных заключённых подвала. По пути они, как правило, отдыхали на одной и той же скамейке.

На фото- Мильштейны,1924 год:Пинхус, Геня, Эля, Ноэми,Эстер, Лёва
Ноэми приходила раньше и садилась на скамейку. Отец садился к ней спиной, передавал спичечный коробок с запиской и получал такой же. Конвоиры, каждый день разные, не обращали внимания на девочку. Если операция «Скамейка» срывалась, Ноэми шла следом за группой и подбирала обронённый отцом коробок. Конечно, нервы были на пределе. Неудивительно, что именно в это время в волосах четырнадцатилетней Ноэми появились седые пряди.
Когда отца перевели в лагерь на территории бывшего Спасского монастыря, семья, отказывая себе во всём, всё-таки передавала ему еду. Пришлось даже продать соседке кресло-качалку Эли за килограмм гречки, и отцу отнесли кашу. К счастью, вскоре его освободили.
В 1922 году к Мильштейнам пришёл молодой человек, передавший письмо от родных из Варшавы. Леопольд Ницкин уехал из столицы Польши в Минск в 1918 году в поисках работы, стремясь помочь голодавшей в Варшаве семье. Не найдя работы, он ушёл добровольцем на фронт, где занимался снабжением. В 1921 году, демобилизованный по зрению, устроился через знакомых в Наркомат рыбной промышленности. Леопольда даже послали в командировку в Берлин, и туда же из Варшавы приехали предупреждённые им родители. Это была их последняя встреча. Придёт время, и Лёня станет мужем Ноэми, фамилия её станет Ницкина. Но об этом речь впереди.
В 1926 году власти Союза разрешили выходцам из Польши вернуться на родину. Эстер завела было об этом разговор, но самолюбивый Пинхас не мог себе позволить, уехав богатым, вернуться безденежным.
В 1922 году семнадцатилетний Лёва стал членом подпольной сионистской молодёжной организации «Маккаби»: встречались, читали сионистскую литературу, занимались спортом. Когда Лёву где-то назвали жидом, он категорически заявил, что в этой стране больше не останется. В Палестину визу получить было невозможно из-за позиции англичан. Лёва оформил себе туристическую поездку и визу в Грецию и летом 1924 года выехал в Одессу. Леопольд проводил его до самого причала и дождался отплытия корабля. Неведомо какими путями Лёва всё-таки добрался до Палестины. Здесь он начинал тяжело, работая на апельсиновых плантациях Нес-Циона: таская мешки с навозом и плодами. Как писал Лёва, не раз ему приходилось выбирать, что купить: еду или марку для письма в Москву.
Ноэми занимала очередь в банк с вечера, чтобы послать Лёве небольшую разрешённую сумму. Принимали ежедневно ограниченное количество переводов. Через год переводы запретили вообще.
Отец настаивал на религиозном соблюдении субботы, и дети не могли заниматься в школе. Пришлось учиться дома, а на преподавателей деньги были далеко не всегда. Поэтому готовили и сдавали экзамены экстерном с перерывами, как удавалось.
В 1923 году, когда освобождённый из лагеря предприимчивый муж начал зарабатывать, Эстер, очень скучавшая по родителям, списалась и встретилась с ними в Данциге. Это была их последняя встреча.
С началом Новой экономической политики - НЭПа Пинхас немедленно открыл в самом центре Москвы, на Ильинке, посредническую контору. Большая реклама «Комиссионная контора П.И. Мильштейна», написанная чёрной краской на стене дома, сохранялась свыше двух десятков лет. Ноэми ведала перепиской с клиентами.
В 1924 году в общую квартиру в Большом Златоустовском переулке пришёл человек с ордером на одну из двух комнат Мильштейнов - проходную. Пинхас подал в суд, но «нетрудовому элементу» в иске отказали. Владелец ордера тут же перегородкой отделил семье узкий проход из их оставшейся комнаты. Мильштейнам, тогда ещё шестерым, стало невмоготу тесно, и Пинхас, не долго думая, увёз семью в Малаховку, сняв там полдома, но уже в 25-м году решил вернуться в столицу, сняв сначала полдома, а через год - квартиру в районе Новослободской. В то же время контора Пинхаса переехала в небольшое помещение в здании Политехнического музея и была специализирована на поставках пряжи. Ноэми ведала в конторе финансовыми делами и перепиской . Одновременно она занималась на курсах немецкого языка.
Уже тогда в зале Политехнического музея проводились ставшие традиционными вечера выдающихся людей. Ноэми посещала лекции Луначарского, была на встречах с Маяковским, с молодыми тогда поэтами Жаровым, Уткиным, Безыменским.
Летом 1925 года в Нижнем Новгороде впервые после революции проходила, в прошлом традиционная, Всемирная ярмарка. Глава конторы командировал на неё Ноэми и ещё двух сотрудников, и они заключили выгодные договоры на поставки пряжи.
Ноэми поступила на курсы подготовки в ВУЗ. Успешно сдала экзамены, но принята дочь нэпмана не была ни в этом, ни в следующем году. Официальная причина - «отсутствие мест».
В здании Политехнического музея располагалось несколько контор, торговавших пряжей. В одну из ночей их все опечатали, а хозяев, включая Мильштейна, арестовали, обвинив в нарушении законодательства. И снова Пинхас в Бутырке. Чтобы спасти хотя бы часть пряжи, подлежавшей конфискации, необходимо было найти способ изъять из опечатанной конторы документы на прибывший дорогостоящий груз. Ноэми стала ждать в скверике напротив и, наконец, увидела, как подъехали грузовики за конфискованной пряжей. Получив разрешение присутствовать в конторе при погрузке, она хотела было вынуть документы, находившиеся в отдельном пакете, но у неё пакет отобрали и положили в один из ящиков с пряжей.

На фото:Пинхус Иосифович Мильштейн, Москва, 1930-е годы.
В 1929 году Пинхаса освободили из тюрьмы, но назначили ему выезд на поселение в уральский город Вятку, позднее переименованный в Киров. Пинхас был ещё в Москве, когда состоялся аукцион конфискованной пряжи. Во время аукциона отцу и дочери удалось всё-таки заполучить из ящика с пряжей так и лежавший там пакет с документами на ценный груз.
До отъезда в ссылку энергичный Пинхас успел снять для семьи и оборудовать три маленьких комнатки. Он перевёл дела конторы на Ноэми, несмотря на возражения Леопольда Ницкина, бывшего уже её женихом и, вполне естественно, опасавшегося за благополучие невесты в столь непредсказуемых условиях агонии НЭПа.
Пинхас и в Вятке быстро нашёл себе занятие: он решил шить рабочие рукавицы, столь необходимые в тот период строек. Купил производственную швейную машину и у крестьян - большое количество холста. Ноэми осталась в Москве, а Эстер с Геней и Элей уехали к отцу. Пинхас оформил документы кустаря-одиночки на Эстер и приступил к работе.

ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Тем времени Ноэми оформила закрытие конторы, выплатив лишь часть непомерного налога. Чтобы избежать остальной, непосильной для них выплаты, Ноэми и Леопольд, по совету и при большой помощи друзей, расписались под Ленинградом, и Ноэми с января 1930 года стала по фамилии Ницкиной. Ей тогда было 22, Леопольду - 31 год. Как дочь нэпмана, Ноэми Мильштейн была лишена избирательных прав и продовольственных карточек. Прописавшись в Ленинграде, она, теперь уже Ницкина, перед возвращением в Москву получила справку о сдаче продовольственных карточек и в Москве, прописавшись у мужа, получила карточки. И переехала к Лёне в его 11-метровую комнатку в общей четырёхкомнатной квартире.
Устроив свои личные дела, счастливые молодожёны приехали в Вятку, где наконец-то отпраздновали свадьбу. Но на этом мытарства семьи не кончились, и Ноэми пришлось задержаться в Вятке.
Геня устроилась работать плановиком на один из местных заводов, но в один из дней её, как дочь «нетрудового элемента» - кустаря, не приняли в профсоюз, а это значит - и работать на предприятии она не имела права. Гене пришлось уехать в Уфу, где она получила работу плановика. Ноэми съездила на три дня к ней, заодно перевезя в Уфу для реализации партию рукавиц.
А через несколько дней арестовали отца и ещё трёх кустарей, обвинённых в организации общего производства: с одиночек налог был значительно ниже. Донёс сосед-юдофоб. Арестовали и мать, так как лицензия была оформлена на неё. Ноэми осталась с Элей, носила передачи родителям. Решать их дело должна была «тройка» в Нижнем Новгороде. Ноэми съездила туда на приём к следователю и оставила ему объяснение, подписанное родственниками всех арестованных.
Тем временем в Уфе Геня вышла замуж за русского парня и уехала с ним на его родину, в Николаев. Там они оба быстро устроились, и Эля уехал к ним. Ноэми вернулась в Москву, попросив знакомую передавать, на оставленные ею деньги, продукты родителям и сообщать, как дела.
Зимой неожиданно пришло известие, что родителей приговорили к пяти годам и отправили в Вишерский лагерь Соликамского района. В лагере Пинхас работал сторожем склада, Эстер - бухгалтером пекарни. Относились к ним уважительно. Ноэми тут же передала ходатайства во все инстанции с просьбой о пересмотре дела, но ответов не получила.
Леопольд поступил на вечернее отделение Машиностроительного института. Ноэми старалась создать ему условия для работы и учёбы. Леопольд тяжело пережил сообщение о смерти матери в Варшаве. Ещё раньше три его брата уехали из Польши в США, а после смерти матери выехал к сыновьям и отец. В Варшаве остался только младший брат, и в период оккупации Польши он с женой погибли от рук фашистов, а их дочь была вывезена в Палестину и затем жила в США.
В 1931 году Эля, по его желанию, приехал в Москву, поступил в ФЗУ и пошёл работать токарем, так как в институт принимали только рабочих. Ноэми, несмотря на протесты Леопольда, устроилась работать сначала таксировщицей на склад, потом бухгалтером, статистиком, экономистом, повышая и свою квалификацию, и совсем не маловажный для семьи оклад. Леопольд тогда тяжело работал в три смены на заводе «Динамо».
В 1932 году, после того как Ноэми добилась приёма у заместителя Генпрокурора Союза Сольца, родителей, наконец, отпустили. Они приехали в Москву, и всем впятером пришлось ютиться в 11-метровой комнатке. К тому же, у Эстер обострился туберкулёз, полученный в лагере.
Наоми ждала ребёнка. Необходимо было что-то срочно предпринять. С трудом обменяли комнату на две убогие комнатушки 12+6 метров в Зарядье, на месте нынешней гостиницы «Россия».
Будущим матерям давали ордер на одежду для ребёнка. По ордеру Ноэми получила только одеяльце. В стране был голод, а работал один Леопольд. Помимо доплаты за обмен, хоть какого-то обустройства комнат после обмена, нужна была санаторная путёвка на лечение Эстер, надо было приобрести самое необходимое для ребёнка. В этот критический момент семье помогла двоюродная сестра Ноэми Теодора Оломберт, приехавшая в Москву как корреспондент французских газет. В Сорбонне она окончила факультет криминалистики. За восемь месяцев своего пребывания в Москве Теодора изучила

русский.

На фото: Эсфирь-Рейзл Манасовна Мильштейн. Москва, 1930-е годы.

В дальнейшем, перед немецкой оккупацией, она переедет из Парижа в Лондон, где займётся документальным кино.
Эстер на месяц уехала в туберкулёзный санаторий, но за это время невозможно было остановить процесс. Изолировать ребёнка в этих условиях было невозможно.
27 сентября 1932 года у Ноэми родилась беленькая, голубоглазая дочурка, которую назвали Тамарой, в память матери Леопольда Тойби. А 12 мая 1933 года скончалась Эстер; её похоронили на Востряковском кладбище. Геня с ребёнком приехала на похороны матери, но Пинхас не захотел видеть своего внука, сына гоя. Дед потребовал, чтобы дочь разошлась с мужем и сделала ребёнку брит-милу. Геня уехала.
Было и морально тягостно, и материально трудно. Ноэми пришлось пойти работать экономистом в Институт кожевенной промышленности, оставляя дочурку молодой няне, которую, из-за тесноты, укладывали спать в кухне. На лето сняли комнату за Сокольниками: всё-таки свежий воздух, и сравнительно недалеко для кормящей мамы. Леопольд, несмотря на плотную занятость на работе и в институте, помогал, как только мог.
Пинхас не решался жить в квартире молодых, так как им нет-нет да интересовались органы. Жил у знакомых, а в 1934 году его уговорили жениться. Мария Александровна жила в комнате на Арбате. Они прожили в согласии 24 года.
В августе того же 1934 года Ноэми родила ещё одну дочурку, Фирочку. К их горю, она вскоре умерла из-за нерадивости врачей.
В 1935 году Леопольд закончил институт, получил диплом инженера-механика и перешёл на работу в НИИ Машиностроения. Как-то раз его пригласили на встречу и предложили стать осведомителем органов. Сославшись на слабую нервную систему, Леопольд отказался. Больше его не тревожили по этому вопросу, и на работе в то время его отказ не отразился.
Эле, сдавшему все экзамены на «отлично» в Институт связи, тем не менее было под надуманным предлогом отказано в приёме. Но он не растерялся: передал документы на астрономическое отделение Физико-математического факультета Университета и был принят.
К сожалению, в период учёбы в университете у Эли серьёзно обострился туберкулёз, ему приходилось подолгу лечиться в больницах и санаториях. И всё-таки неугомонный Эля продолжал много времени проводить в обсерватории, не сдаваясь болезни. Обнаружился туберкулёз и у Ноэми, но в более лёгкой форме. Серьёзно отнесясь к лечению, она добилась со временем полного выздоровления, уже в 50-х годах.
В 1935 году Ноэми стала работать экономистом института Гипроцветмет, в 1940 году была переведена в Отдел капитального строительства Министерства цветной металлургии. Уже в следующем году её назначили руководителем плановой группы отдела.
Когда в 1939 году началось расселение жителей Зарядья в связи с планировавшейся его реконструкцией, жильцам предложили выехать в Подмосковье. Леопольду, с помощью знакомых, удалось попасть на приём к Председателю Моссовета и получить на ходатайстве резолюцию: «Отнестись со вниманием», после чего в начале 1940 года семья получила временно две небольшие комнаты через коридор напротив друг друга в четырёхэтажном здании бывшей гостиницы в самом центре, на улице Варварка. В 1940-м дочка пошла в школу.
Из США приходили письма с фотографиями от отца и братьев Леопольда, но, опасаясь неприятностей из-за «связей с заграницей», их приходилось уничтожать.
К 1941 году жизнь семьи наладилась, только-только пришли в себя после тяжёлых невзгод, опасностей, переживаний, почти непрерывных в течение четверти века.

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ
В начале мая 1941 года Ницкиным предоставили, взамен временной на Варварке, постоянную жилплощадь - двадцатиметровую комнату в четырёхкомнатной общей квартире в так называемом Будённовском городке. Не успели как следует обжиться на новом месте, как 22 июня началась война. А уже на 6 июля была назначена эвакуация Министерства цветной металлургии в Свердловск. Дочурка Тома была в пионерлагере от Министерства, рядом с Москвой. 4 июля детей эвакуируемых привезли в Москву. Из-за сильной близорукости Леопольд был освобождён от армии и уехал с семьёй в Свердловск. Пинхас с женой решили остаться в Москве. Эля должен был остаться из-за окончания университета.
Удивительно, но сотрудников союзного министерства, к тому же в самом начале войны, везли в теплушках с двухэтажными нарами, по несколько семей в вагоне. Ехали пять дней, пропуская эшелоны на запад. Как бы в компенсацию за неуютные дорожные условия, Свердловск встретил их, несмотря на поздний час, отменно: для начала на ночь разместили в общежитии горного техникума, летом пустовавшем, где их ждали и чистые постели, и отменные продукты в буфете. Наутро развезли по адресам, согласно выданным накануне ордерам на комнаты. Туда же каждой семье доставили вещи. Ницкины получили 21-метровую комнату в трёхкомнатной квартире с удобствами, в самом центре города. Но вслед за тёплым приёмом последовали военные будни: мало дров для печей, и ездили разгружать брёвна, чтобы получить дрова дополнительно. Во дворах, разделённых на участки, каждая семья сажала себе картошку.
По приезде в Свердловск Леопольд был принят на должность заместителя Главного механика Минцветмета. Благодаря хлопотам из Свердловска, удалось с группой сотрудников их Министерства из Москвы отправить в Свердловск и отца с женой, и Эли. Последний после досрочного выпуска университета был направлен в Киргизию, но там, с его болезнью, мог просто погибнуть без семейного ухода. В Свердловске он был принят в оптический отдел военного завода на должность инженера. Пинхас устроился директором столовой, но, подавая пример своим сотрудникам, приносил домой в бидончике только суп.
Страна, и Свердловск в том числе, голодали. Приходилось стоять в очередях за пайком продуктов, докупать на рынке. Но всё-таки у Эли на военном заводе были неплохие обеды, Тома имела абонемент на обеды повышенного качества. Выходили из положения. Когда у Ноэми обострилась болезнь, ей предоставили путёвку в санаторий.
Как и многие дети в то время, Тома, помимо учёбы, участвовала в тимуровской помощи семьям фронтовиков, выступала с песнями и стихами в госпиталях.
Постепенно обстановка на фронтах улучшалась. И хотя немцы ещё были под Сталинградом и на Северном Кавказе, но перелом в войне был неизбежен. Министерства и предприятия постепенно возвращались в Москву. Ноэми была включена в московскую оперативную группу Минцветмета, вернувшуюся в Москву в октябре 1942 года, за месяц до разгрома немцев под Сталинградом. Комната оказалась незанятой и в общем в порядке, но всё же кое-чего недоставало. Но главное - дом не отапливался, каждый устанавливал себе чугунную печурку и трубу выводил через окно. Соблюдалась светомаскировка. Хорошо, что на кухне был газ. В Москве было голодно, но по карточке Ноэми получала 700 грамм хлеба. Из Свердловска Ноэми привезла картошку. В министерской столовой давали скудный обед. Так и жила. А в феврале 1943 года в Москву был переведён и Леопольд. И вовремя, так как Ноэми оказалась в больнице с плевритом. К её возвращению Лёня установил в комнате чугунную печку.
В 1943 году, после освобождения Николаева, они узнали, из письма соседки, о судьбе семьи Гени, которая не успела эвакуироваться: немцы захватили город десантом. Какое-то время Геня могла оставаться дома, а не в гетто, как состоящая в смешанном браке. Немцы вызывали Николая и требовали отказаться от жены и ребёнка, но он решительно заявил, что не подпишет им смертный приговор. Николая мобилизовали на завод, платили скудно, Геня постепенно продавала вещи, десятилетний сынишка Лёнечка подрабатывал, возя на тележке вещи на вокзале. В марте 1943 года Николая отправили на работу в Германию, а Геню и Лёнечку увели, и дальнейшая судьба их неизвестна, но понятна... Из комнаты вывезли всё.
С начала 1943 года руководящим и должностным лицам министерств стали давать очень солидные дополнительные пайки. Леопольд получал литер «А», Ноэми - так называемый «Абонемент», и теперь они не только сами были обеспечены, но посылали продукты в Свердловск отцу с женой, Эле и Тамаре. А в сентябре 43-го все они вернулись в Москву.
Всем сотрудникам выделили участки под огород в 50 км от Москвы и в 4 км от станции. На электричке с ночи на воскресенье уезжали на огороды, сажали, окучивали, затем собирали картошку. Министерство присылало машины, развозившие урожай по адресам каждому.
Эля по приезде в Москву сдал экзамены в аспирантуру Университета, но на единственное на кафедре место принята была какая-то женщина - партработник. За него заступился директор Пулковской обсерватории, и Илья Мильштейн всё-таки был принят в аспирантуру Академии наук. Он был счастлив. Но болезнь всё обострялась. Несмотря на это, Эля успешно работал над диссертацией, и ему для завершения необходимо было поработать в Николаевской обсерватории, что он и сделал, преодолевая недуг.
Защитив диссертацию, получив степень кандидата физико-математических наук, Эля, после месячного лечения в санатории, снова уезжает в Николаев на постоянную работу в обсерватории. Там Эля женился на медсестре тубдиспансера, русской по национальности. И снова, как в своё время с Геней, отец отказался от встречи. Через некоторое время после возвращения в Николаев, в 1949 году, у Эли снова обострилась болезнь, и, в расцвете своего таланта, самоотверженный, но подточенный жизнью и болезнью, 34-летний Илья Мильштейн скончался.
Лишь в конце войны и в послевоенные годы появилась возможность узнать судьбы своих близких, родственников, но и это часто приходилось делать с опаской за завтрашний день, свой и своих близких. Из первых, с кем удалось свидеться, была племянница Пинхаса Целина, в 1945 году оказавшаяся в Москве по пути в Польшу из сибирской ссылки, где она оказалась в 1939 году за «нелегальный переход границы», когда спасалась от фашистов, оккупировавших Польшу. Вернувшись в Польшу в 46-м, она затем, в период антисемитской власти Гомулки, эмигрирует во Францию, оттуда - в Германию. Сестра Целины Ханка , польская коммунистка, по той же причине пересечёт польско-советскую границу легально, но всё равно окажется в казахстанских лагерях и лишь после войны вернётся в Варшаву, откуда уже не уедет. Брат Целины и Ханки Вевек уедет в Израиль, и незадолго до смерти Целина навестит его. Это ещё пример, как по миру разбросали Мильштейнов мировые катаклизмы.
Кончилась Вторая мировая, - и началась «холодная» война, в 1948 году усугубившаяся для переживших Катастрофу советских евреев жестокой обидой диктатора на их неблагодарных израильских собратьев: молодое еврейское государство, поддержанное СССР, отказалось стать его сателлитом. Под разными предлогами начались ограничения, изгнания с работы, а то и аресты на всех уровнях. Вскоре начнётся борьба с космополитизмом, потом «дело врачей».
В том же 1948 году Леопольду, как номенклатурному работнику, дали заполнить анкету в связи с оформлением допуска к секретным материалам. Была там и графа о наличии родственников за границей. Леопольд переписывался с отцом, жившим в США, на идише. Ноэми советовала ему не писать в анкете об отце и братьях, но он справедливо считал, что о переписке знают или могут узнать. Вскоре его вызвали и заявили, что, в связи с невозможностью оформить допуск, Леопольд должен уволиться из Министерства.
После длительных поисков работы он устроился сначала в Институт тяжёлого машиностроения, затем в НИИПолиграфмаш. Работа для инженера была интересная: Леопольд внёс и осуществил немало новых решений, написал немало статей и брошюр. Но с материальной точки зрения должность была далеко не равноценна прежней в министерстве.
Через некоторое время такую же анкету с той же целью предложили заполнить Ноэми. Хорошо относившееся к ней начальство оформило ей перевод в одну из подведомственных организаций, но через два года Ноэми всё же уволили под предлогом, что на занимаемой ею инженерной должности положено иметь диплом ВУЗа. Юрист организации, еврей, по секрету сказал ей, что причина - в «деле» мужа. Так как, чтобы не потерять стаж, требовалось устроиться в течение месяца, а куда бы Ноэми ни обращалась, хотя её специальность была востребована, «пятый пункт» закрывал перед нею двери, ей пришлось пойти в организацию лёгкой промышленности, более чем вдвое потеряв в зарплате.

НОВЫЕ ПОКОЛЕНИЯ
Между тем, жизнь продолжалась. Подрастала дочь, активистка, посещавшая самые различные кружки, от спортивных до драматических. Успешно закончив школу-десятилетку в 1950 году, Тамара поступила в Институт народного хозяйства, на отделение механизации учёта и вычислительной техники. Один из её сокурсников, Самуил Блох, постепенно войдёт в число её поклонников, а к концу учёбы - и в жизнь Тамары Ницкиной, оставаясь её мужем и отцом двух её детей по сей день.

Ноэми, Тамара и Самуил на 90-летнем на праздновании 90-летия Ноэми, Израиль, 1998 год.
Нельзя не рассказать о трагической судьбе брата-близнеца Самуила - Бориса. В марте 1952 года, в морозный вечер, он, в то время студент второго курса Института химического машиностроения, возвращался от жившего неподалеку товарища. Подвыпившие молодые хулиганы пристали к нему: очевидно, курчавая копна чёрных волос и красивая кожаная куртка напомнили им о «безродных космополитах», о которых в то время кричали радио и заголовки газет. Гордый Борис отказался им подчиниться, и один из подонков всадил ему в спину финку, затронувшую спинной мозг. Через несколько дней скончался этот талантливый молодой человек, золотой медалист школы, гордость института. Трагедия буквально потрясла и подмосковное Перово, где семья Блох жила и где братья учились в школе, и студенческую молодёжь. На похоронах выступавшие выражали возмущение обстановкой истерии в стране, результатом которой стал этот дикий случай. Стараясь смягчить душевную боль родителей, Самуил после смерти брата стал отлично учиться в институте и в дальнейшем всей своей успешной работой и отношением к семье как бы залечивал их незаживающую рану

. Борис Блох, 1952 год
Родители Самуила и покойного Бориса, Блох Арон Семёнович и Мария Исаковна, - лучший пример добропорядочной еврейской семьи: обоих отличали замечательные душевные качества, доброта и доброжелательность. У таких людей не бывает недоброжелателей, их горю сопереживали все.
Свадьбу Тамары и Самуила сыграли зимой 1955-го, за несколько месяцев до окончания института. Зарегистрировав брак в ЗАГСе, тайком, избегая комсомольских санкций, приехали в Хоральную синагогу на хупу, которая прошла в присутствии только родителей и деда. А уж потом праздновали два дня. Родители Самуила и Бориса Блох Арон Семёнович и Мария Исаковна
По окончании института молодую семейную пару направили на работу в Ярославль: Самуила - на автомобильный, а Тамару на шинный завод. Но после их честного признания в желании, «отбыв» три года, вернуться в Москву, молодым специалистам выдали «свободные» дипломы, и они не без труда нашли работу в Москве по специальности - механизации учёта - на предприятиях лёгкой промышленности.
В 1958 году в возрасте 77 лет скончался Пинхас Мильштейн, столько невзгод переживший и преодолевший за свою жизнь, замечательный пример еврейской предприимчивости и стойкости. А уже в октябре 59-го, как бы пополняя московскую семейную диаспору, у Тамары и Самуила родился первенец, названный Борисом в память о погибшем брате.
В феврале 1962 года от приступа скончался дед - Блох Арон Семёнович, всего за два месяца до рождения второй внучки, которая доставила бы столько радости этому достойному человеку. Новорождённую назвали Ириной - в память и о покойном деде, и о рано умершей её тёте - Фирочке.
К сожалению, череда потерь в семье продолжилась: 1 января 1966 года, на 67-м году жизни, умер от рака второй дедушка - Леопольд. Для Ноэми это горе было нестерпимым, она места себе не находила. В конце концов, обменяв свои комнаты в общих квартирах, две бабушки, Тамара с Самуилом, дети Боря и Ириша, и с ними Мария Александровна, жена покойного Пинхаса, всемером поселились в четырёхкомнатной квартире на престижном Кутузовском проспекте. В 1968 году умерла Мария Александровна.

Рамат-Ган, 1984 год. Мильштейны(Слева направо):Хагай, Лёва,Ами, Эйлон,Едидья.

Обе бабушки, несмотря на совершенно разные характеры, прекрасно уживапись в одной квартире и ладили друг с другом. Каждое лето они вместе с детьми уезжали в Прибалтику или на подмосковную дачу на целых три месяца. Годы летели незаметно, дети подрастали, и вот уже Борис закончил Высшее техническое училище при Московском автозаводе ЗИЛ и стал программистом, а Ириша - консерваторию. А в 1983 году семья отпраздновала две свадьбы: в августе Ириша вышла замуж за способного скрипача оркестра Московской филармонии, отличного семьянина Павла Фельдмана. А в октябре Борис женился на родственной ему по профессии, интересам и по духу Саше Виницкой.
К сожалению, в 1986году, в возрасте 81 года, умерла бабушка Мария Исаковна, которую все так любили. 20 лет прожили вместе, в мире и согласии, без обид, недомолвок и ссор, тёща и свекровь, две умнейшие женщины.

К НОВЫМ БЕРЕГАМ
Лёва уехал в Палестину в 1924 году и, несмотря на то, что практически всё время до 80-х годов «связи с заграницей», даже с близкими родственниками, были то вообще небезопасны, то, в лучшем случае, чреваты увольнениями, с Лёвой поддерживал связь письмами отец, а после смерти Пинхаса - сама Ноэми. После разоблачений политики Сталина Хрущёву пришлось приоткрыть «железный занавес», и в том числе разрешить въезд иностранцам. Одним из первых приехал и Лёва в 1961 году. В гостинице «Националь», где он остановился, посещать его было небезопасно, и Лёва сам приезжал к ним домой ежедневно. Через пять лет Лёва вновь приехал в Москву, остановился в гостинице «Украина», и встречи проходили по тому же сценарию.

На фото: Ноэми, 1990-е годы.

К тому времени с тех давних 20-х годов, когда молодой Лёва начинал с самой тяжёлой работы на палестинских пардесах, получая от семьи из Москвы помошь, которую они сами еле наскребали, прошло четыре десятилетия. Лёва Мильштейн стал преуспевающим израильским бизнесменом, возглавлявшим крупную фирму. Жена Эдида, с которой они жили в полном согласии, преподавала музыку. Она подарила мужу трёх сыновей. Несмотря на все жизненные трудности и опасности, через которые неизбежно прошёл любой еврей - участник возрождения исторической Родины, Лёва сохранил замечательные человеческие качества отличного семьянина. За его глубокую порядочность и интеллигентность Лёву уважали все окружающие его люди. К своим близким в России он относился с особым вниманием и привил эти родственные чувства своим сыновьям и внукам.

Павел Фельдман и Ирина Фельдман-Ницкина.
В 1976 году, когда о поездке в Израиль ещё рано было думать, но в Европу - можно было рискнуть, Ноэми, заранее списавшись с Лёвой, по приглашению Теодоры Олемберт приехала в Лондон. Лёва прилетел заблаговременно, заказал гостиницу, а потом и снял квартиру на целый месяц. Вскоре прилетела и Эдида. Музеи, театры, рестораны, встречи - брат устроил сестре праздник длиною в месяц.
А через два года, по приглашению брата Леопольда Абрама, с которым заранее договорился Лёва, Ноэми прилетела в Нью-Йорк на две недели - там уже ждал Лёва, - а потом ещё две недели провела в Чикаго, у двух других братьев Леопольда. И этот месяц был насыщенным и полным тёплых встреч.
В 1982 году - снова счастливый месяц в Лондоне в квартире, снятой Теодорой, в обшестве её, Лёвы и Эдиды. Теодора Олемберт была для всех гостеприимной хозяйкой. К этому времени она была уже известна в мире документального кино, сняв фильмы о Леонардо да Винчи, Ван Гоге, Эдит Пиаф и много других. В 1985 году Теодора приезжала в Москву на Международный кинофестиваль, привезя немало своих фильмов, но, к сожалению, местные бюрократические проволочки помешали ей продемонстрировать их в полной мере и изрядно испортили Теодоре настроение и впечатление от фестиваля.
Кто бы мог тогда думать, что эта встреча Ноэми с Лёвой и Теодорой будет последней: в январе 1985 года, к общему горю всей семьи, Лёва скончался от инфаркта. Теодора скончалась в Лондоне в 1989 году. Ноэми очень болезненно переживала смерть этих близких ей родных людей. Борис Блох и Александра Блох-Виницкая
В 1989 году семья покойного Лёвы прислала Ноэми и Тамаре приглашение приехать к ним в гости. За рубли можно было купить билеты только до Кипра, а от Кипра до Израиля и обратно билеты купили сыновья Лёвы и Эдиды.
Трёх их сыновей, трёх братьев объединяет ещё и тесная дружба. Старший, Эйлон, 1940 года рождения, живёт и работает в южноафриканском Иоганнесбурге, но часто бывает в Израиле. Жена его, Мими, голландская подданная, приняла иудаизм.
Два брата живут и работают в Израиле, оба являются директорами семейной фирмы. Хагай (1943) женат на Малке, родившейся в Польше. У них - трое детей. Младший из братьев Ами (1949) женат на Тики, многодетная семья которой - выходцы из Ирака. И у Ами и Тики - трое детей.
Эйлон специально прилетел из Южной Африки на встречу с тётей и сестрой. В аэропорту гостей встретили Эдида и все три её сына, отвезли в квартиру Эдиды. Месяц в октябре-ноябре прошёл в визитах и приёмах, в осмотре всего важнейшего и интереснейшего, от Стены плача и музеев до кибуца и ресторанов. И, конечно, посетили могилу Лёвы.
В заключение гостьи оставили все необходимые сведения на всю московскую семью для оформления вызовов на постоянное местожительство в Израиле, а Мильштейны обещали, в случае их приезда, помочь с обустройством. Ноэми и Тамара после такого приема, полные впечатлений, утвердились в том, что ехать надо.
И уже в феврале 1990 года они получили вызовы. Но не всё было так просто. Прежде всего, Ирина и Павел, зная точно, что в Израиле музыкантам хорошо устроиться практически невозможно, склонялись к выезду в Канаду, где у Павла было немало близких родственников и друзей-музыкантов. По вызову тёти Павла он в короткий срок получил в Посольстве Канады разрешение и гостевое, и на ПМЖ. Получили разрешение и его родители. Уехали Ириша с Павлом и дочуркой Юлей в Канаду в ноябре 1991 года.
Была проблема и с тем, что очень сомневался в необходимости отъезда Самуил: он был прекрасно устроен на работе, да и квартира у них была хорошая в престижном районе. Сомнения были и у родителей Саши, хотя сами Саша и Борис были настроены решительно на выезд. Сборы были долгими и тяжёлыми, полными проблем с квартирами, отправкой багажа, продажей и раздариванием того, что жалко было оставить.

На фото: Малка, жена Хаги Мильштейна, с сыном Раном.
Но, в конце концов, сделав всё возможное, в Израиль улетели: в декабре 1991 года - Ноэми, Тамара и Самуил, в марте1992 - Боря с Сашей, сынишкой Даном, включая родителей Саши. В январе 92-го в Канаду улетели и родители Павла.
Встречи во всех случаях были тёплыми. «Группу» Ноэми в аэропорту встретили Хаги с Малкой и Ами. Пока оформляли новых репатриантов, им пришлось прождать пять часов. Вновь прибывших ждала трёхкомнатная квартира в центре Рамат-Гана, снятая и оплаченная на год вперёд, даже холодильник был набит продуктами. Внимание продолжалось: обогреватели, пакеты продуктов, даже тёплые тапочки. Оформление счетов и прочее, и прочее.
Когда приехала семья Бориса, Мильштейны и им помогли снять квартиру на той же лестничной площадке и оплатили за полгода.
Конечно, и проблем было немало. В 60-летнем возрасте работу не выбирают, и привыкшему к кабинету Самуилу пришлось пойти на рядовую работу. Саше повезло с работой: ей удалось устроиться в относительно стабильную фирму. Позднее повезло Борису. Их семье удалось купить квартиру и выплатить ссуды, что очень важно для стабильности жизни в условиях Израиля.
Деятельной Ноэми, несмотря на возраст, удалось продолжительное время поработать на общественных началах в русскоязычном отделе библиотеки Рамат-Гана, помогая заведующей отделом, известной журналистке Шуламит Шалит. Мало того: на 87-м году жизни Ноэми в одиночку слетала в Канаду - убедиться в успешной абсорбции семьи Ириши и Павла. Действительно, музыканты в Монреале нашли себя: Павел создал молодёжный оркестр, у обоих много учеников. И Ноэми они подарили ещё одного правнука, названного Лёней в честь прадеда.
В 1998 году в приморском ресторане тепло поздравили Ноэми с 90-летием. К сожалению, в декабре того же года скончалась Эдида.
Но следующий юбилей патриарха семьи Мильштейнов, к большому сожалению, отметить уже не было суждено: Ноэми скончалась в 2003 году, за 20 дней до своего 95-летия. Её смерть, как и смерть Эдиды, была воспринята, как общее горе, всей семьёй Мильштейнов.
Несмотря на «языковый барьер», усложняющий общение ивритоговорящих и русскоязычных потомков, родственные связи сохраняются. Тамара с семьёй получают приглашения на события в семьях её двоюродных братьев, и наоборот. Например, на «золотой» свадьбе Тамары и Самуила, устроенной, по традиции, в приморском ресторане, присутствовали и братья Мильштейны с жёнами.
Пережив этот тяжелейший ХХ век, потомки польско-еврейских купцов первой гильдии нашли себя не в чужой среде, а на древней земле своего народа.

Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
rinmik@gmail.com
mikhael_33@012.net.il

При написании этого очерка использованы, в частности, воспоминания Ноэми Ницкиной-Мильштейн, предоставленные её дочерью.